Церковнославянский язык: как понять и что делать?

Более тысячи лет наше богослужение совершается на церковнославянском языке. Для нас это просто «дано» — наподобие того, что пишется в первой колонке задачки по физике и, следовательно, как бы даже и не требует какого-то особого осмысления или понимания, а жаль. Ведь тысячу лет (да еще каких!) всё могло измениться в любой момент, и однако же не изменилось. Безусловно, за столь немалое время язык не мог не претерпеть некоторых изменений, но самые важные его черты остаются неизменными и доднесь. Не задаваясь целью исчислить все черты (как переменные, так и постоянные), остановимся лишь на некоторых из них и заодно попытаемся ответить на один из двух любимых русских вопросов — «Что делать?». Итак, что же не изменилось? Во-первых, церковнославянский язык с самого момента своего создания не был разговорным языком, каковым он не является и теперь. В обыденном сознании Кирилл и Мефодий существуют как создатели славянской азбуки и не более того, но на самом деле созданный (именно созданный!) ими церковнославянский язык получил лексические, грамматические и даже фонологические средства, дотоле отсутствовавшие у славян. Например, сложные слова (целомудрие, благолепие, православие, милосердие и т.п.) представляют собой поморфемный перевод соответствующих греческих слов. В славянском языке до Кирилла и Мефодия были слова прав (= греческое ортос) и слава (= греческое докса), но эквивалента греческому ортодоксия не было, как не было и самого способа составления таких сложных слов. Таким образом, слово православие на славянской почве было создано, создано в результате волевого акта творцов церковнославянского языка, как и другие подобные слова, как и сам принцип такого словопроизводства, который впоследствии позволил получить огромное количество собственно славянских слов уже без опоры на греческие источники (и который работает и поныне). Употреблялись ли сложные слова (созданные для литургического языка) в кирилло-мефодиевскую эпоху в разговорной речи? Думаю, ответ очевиден. То же касается и грамматических средств — скажем, дательного самостоятельного или оборота «инфинитив с артиклем». Получившийся язык был относительно понятен славянам, но при этом изначально требовал усилий для своего освоения (иначе с чего бы заводить школы грамоты, если и так всё понятно?) и никогда не был разговорным. При этом любая целенаправленная деятельность по упорядочиванию церковнославянского языка, который стихийно вбирал в себя элементы местных разговорных наречий, характеризовалась стремлением подчеркнуть, так сказать, «не-обыденность» церковнославянского языка, приподнять его от бытовой речи — это касается и деятельности Кирилла и Мефодия, и Тырновской школы, и Ресавской школы, и так называемого «второго южнославянского влияния», и даже реформы Никона, и даже реформы Петра I (последний не «возвысил» церковнославянский язык, а «опустил» разговорную речь, но в конечном счете результат в смысле обособления литургического языка от бытового получился похожий). Упрощение церковнославянского языка или замена его литературным русским в богослужении — придумка, вышедшая из среды дворян XIX века (количественно, мягко говоря, небольшой части русского народа), предпочитавших читать Библию по-французски. Во-вторых, церковнославянский язык создавался как язык богослужебный, литургический. Те функции (функции литературного языка — и подчас литературы не вполне церковного содержания), к которым его впоследствии приспособили в силу его богатства, выразительности, глубины и т.п., были вторичными и позже их стал выполнять литературный язык. А церковнославянский язык как был богослужебным языком, так им и остается. В-третьих, церковнославянский язык создавался как язык письменный. И поныне, сравнивая один и тот же церковный текст на письме и в звучании, можно убедиться (зная церковную грамоту, конечно), что письменная форма текста гораздо информативнее устной: слова и формы, звучащие одинаково, но имеющие различные значения, как правило различаются на письме. При переходе с церковной на гражданскую графику — пусть даже и дореволюционную — информативность церковнославянского текста резко снижается. В-четвертых, церковнославянский язык был, пожалуй, первым нашим учебным предметом. Так, в самом начале моравской миссии у славян Кирилл (тогда еще — Константин) и Мефодий набрали учеников. Да и первые русские школы, открытые князем Владимиром, были в первую очередь школами грамоты — а какая же еще могла быть тогда грамота у новопросвещенных восточных славян кроме кирилло-мефодиевской, т.е. церковнославянской? И не сказать, что школьное учение было легким делом. Отдавая детей в первые школы, матери, по свидетельству летописца Нестора, «плакахуся по нихъ, акы по мертвеци плакахуся». Летописец мало того, что употребляет имперфектную форму глагола (обозначающую длительное действие) — он повторяет ее дважды! На протяжении всей русской истории родным, отечественным способом начального обучения было выучивание церковных букв и непосредственно следующее за ним чтение Часослова и Псалтири — книг, которые русский отрок уже неоднократно слышал (а кое-что и знал наизусть) к моменту начала обучения грамоте. Таким образом, обучение шло не на каких-то «учебных», искусственных текстах, а на самых что ни на есть настоящих, церковных, церковнославянских. В-пятых, церковнославянский язык всегда был и остается камнем преткновения еретиков — например, уже в кирилло-мефодиевские времена — треязычников, постулировавших возможность богослужения только на латинском, греческом и еврейском языках (мотивируя это, в частности, тем, что на этих языках была сделана надпись на Кресте Господнем). Позже — латинян, что, в частности, навело западнорусского писателя XVII в. Иоанна Вишенского на мысль о том, что «диявол толикую завист имает на словенский язык, же ледве (едва. — С.Н.) жив от гнѣва; рад бы его до щеты погубил и всю борбу свою на тое двигнул, да его обмерзит и во огиду (отвращение, омерзение. — С.Н.) и ненавист приведет». Мысль эта нашла наглядное подтверждение в XX в. — в деятельности обновленцев и богоборцев. Последние постарались сделать всё для искоренения родного славянского слова: изъяли церковнославянский язык из преподавания (это первый-то наш учебный предмет!), полностью остановили славянское книгопечатание более чем на 30 лет (это для книжного-то языка!), физически уничтожали носителей церковнославянского языка; кириллица (даже в ее секуляризированном «гражданском» варианте) казалась им слишком связанной с церковной письменностью, и они всерьез подумывали о переходе на латиницу (идея, конечно, провалилась, но некоторому насилию русскую орфографию они всё-таки подвергли — именно этим вариантом нашей азбуки мы и пользуемся сейчас). А что же изменилось? Во-первых, если говорить о самом языке, то вопрос скорее должен быть не что, а как, ибо вопрос что уведет в россыпи каких-то чаще всего мелких частных замен и перемен, требующих тысяч страниц для своего описания и при этом никак друг с другом не связанных, а вопрос как выявит общий принцип изменения системы церковнославянского языка, и тогда все частности встанут на свое место. Так вот, если одним словом выразить принцип изменений в церковнославянском языке, то можно сказать так: он обогащается. И есть тому причина. Главный стабилизирующий фактор церковнославянского языка — это не грамматика и словарь (как в литературном языке), а образцовые тексты. Кстати, ведь и начальное славянское обучение велось именно по текстам. Появление новых текстов (и в этом еще один фактор обогащения церковнославянского языка) не отменяет существование и воспроизведение старых и при этом, с одной стороны, ориентируется на них, а с другой — имеет уже какие-то свои особенности. Даже текстовую правку невозможно распространить на все церковнославянские тексты. Т.е., если задаться целью (например, как при Никоне) заменить все формы аориста второго лица единственного числа (совпадающие по звучанию и написанию с формами третьего лица) на соответствующие формы имперфекта, то в одних текстах эта правка будет проведена, а в других — нет. Невозможно, к счастью, во всём корпусе церковнославянских текстов, как в Word’е произвести операцию «Правка → Заменить → Заменить всё». Новые черты начинают соседствовать со старыми, а церковнославянский язык, таким образом, обогащается. Более того, если новые черты «уж слишком новы», то они или отторгаются церковным народом (как это произошло с Триодями в редакции Комиссии по исправлению богослужебных книг при Святейшем Правительствующем Синоде (1907-1917)), или отторгаются частью церковного народа, что вызывает очень болезненное разделение (как при Никоне — хотя там причины раскола были не только лингвистические). Таким образом, церковнославянский язык с течением времени не только обогащается, но и делает это не как помойка, в которую что ни кинь — всё пригодится, а избирательно, я бы даже сказал «со вкусом». Во-вторых, и это тоже из области скорее как, чем что, церковнославянский язык постепенно раскрывает свои богатства не только в плане широты (см. предыдущий абзац), но и в плане глубины — выразительности, изящества (подчас неожиданного) и точности. Например, столь отточенной орфографии книг церковной печати, как в начале XX века, в XIII, скажем, веке не было. Или взять тот же звук [ф], появившийся у славян через полтысячелетия после появления соответствующей буквы. Еще неизвестно, какие подарки приготовил нам церковнославянский язык в будущем. В-третьих, и это уже печальное «в-третьих», пока церковнославянский язык обогащается, нерадивые его носители оскудевают. Доля церковных текстов в общем объеме читаемого падает. И если в XI веке достаточно было сказать «книги», чтобы сразу было само собой понятно, какие это книги (церковные — какие же еще? да на церковнославянском языке — на каком же еще?), то ныне книга превратилась в макулатурное понятие — «сброшюрованные страницы с напечатанным текстом», а бывает, что и без текста вовсе (сам видел). Околоцерковные тексты размножаются быстрее и читаются легче и активнее, чем собственно церковные. Доля церковных текстов на церковнославянском языке среди вообще церковных текстов снижается. Почему? Ответ простой и неприятный: а неинтересно. Молитва — неинтересно. Богослужение — неинтересно. Добротолюбие — неинтересно. Четьи-Минеи — неинтересно. Евангелие — неинтересно. И дело-то не в церковнославянском языке, а в том, что сама эта область — неинтересна. Хоть на какой язык переведи, хоть театр при храме организуй, хоть ектению в стиле рэп возглашай — будет как нелюбимая жена, представшая в соблазнительном белье: полчаса интересно (белье, конечно; а жена — только в качестве наполнителя), а дальше — опять неинтересно, и белье, и жена. А что же интересно? Попробуем каждый про себя найти ответ на этот вопрос, сравним с вышеописанным неинтересным и поймем, насколько носители — оскудели. Оскудели и количественно (особенно после «искусственного отбора», устроенного им в XX веке), и качественно — настолько, что и носителями-то зачастую перестали быть. Что ж, в среде, где «нужны не творцы, а потребители» (по меткому и, к сожалению, программному заявлению нынешнего не к ночи будь помянутого министра образования), у церковнославянского языка перспектив, действительно, никаких. Потому что там перспектив вообще никаких. «А где же перспективы и что делать?» — спросит проницательный читатель. Если неинтересно — то ничего уже делать не надо, кроме как «есть, пить и веселиться», разумеется, со всеми вытекающими отсюда последствиями. А если интересно — то прикладывать усилия, причем к себе любимому. Восстанавливать в себе полноценного носителя русского языка — ведь хитрый «фокус-покус», туманно сформулированный Г.В.Лудольфом в XVII веке («русские говорят по-русски, а пишут по-славянски»), потом подхваченный полным спектром западников от либералов до коммунистов — «фокус-покус» этот состоит в том, что церковнославянский язык нам неродной. Между тем, упоминавшийся уже Нестор писал, что «словѣнескъ языкъ и рускый одинъ»; М.В.Ломоносов (начинавший, кстати, учиться по Псалтири и Часослову) написал специальную работу «О пользе книг церковных в российском языке», где высказался вполне недвусмысленно: «Российский язык в полной силе, красоте и богатстве переменам и упадку не подвержен утвердится, коль долго Церковь Российская славословием Божиим на славенском языке украшаться будет»; есть похожие свидетельства и из XX века (например, поэт Брюсов или академик Лихачев). Где же тот волшебный момент отчуждения церковнославянского языка от русского, и который из них превратился в иностранный, и что это за страна и за народ такой, у которых национальный язык — исключительно церковнославянский? «Фокус-покус» не срабатывает. А срабатывает кое-что другое, влагаемое в уста Достоевского, но документально известное из переписки его современников — Кошелева и Хомякова: «Без православия наша народность — дрянь. С православием наша народность имеет мировое значение». То же можно сказать и про русский язык без церковнославянского. Думается, лингвистические итоги русского языка к началу XXI века — нагляднейшее тому подтверждение. А как же восстановить в себе полноценного носителя русского языка? Ответ очевиден — выучить русский язык. Выучить? И это при том, что лингвисты-профессионалы знают, что ни один человек не владеет полностью своим национальным языком (да это и невозможно — именно поэтому национальный язык — это достояние народа, а не отдельного человека)? Весь родной язык выучить невозможно. Но дело выбора человека, какой частью языка он овладеет, выберет ли он высокое или низкое, основное или второстепенное. В школе этот выбор делают за нас — и поэтому мы худо-бедно владеем литературным языком (не будь школьного курса русского языка — и не владели бы!). А дальше играют роль три фактора: человек овладевает теми частями национального языка, которые ему нужны в работе, в быту и в том, что ему интересно. И всё. В быту церковнославянский язык не употребляется. Далеко не все счастливы настолько, что их работа связана с церковнославянским языком. Но нет никаких внешних препятствий к тому, чтоб церковнославянский язык был интересен. А коль скоро выше уже было сказано, что церковнославянский язык как книжно-письменный усваивается через обучение (первый учебный предмет!), то нужно найти, где его подучить. Курсы какие-нибудь, или школу, или училище. В ряде православных учебных заведений церковнославянский язык входит в программу как один из учебных предметов, но позволить себе полноценное обучение, скажем, в семинарии или в православной гимназии могут не все — кто по возрасту не подходит, кто временем на все предметы не располагает. Однако существуют в природе и просто курсы церковнославянского языка — очные (например, курсы Церковнославянского семинара в Санкт-Петербурге или курсы при Международном фонде славянской письменности и культуры в Москве) и дистанционные — в этом случае можно заниматься из любой точки земного шара (например, курсы Церковнославянского семинара по Skype или интернет-курс церковнославянского языка Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета). Обидно, согласитесь, было бы оскудевать, коль скоро церковнославянский язык обогащается и существуют (конечно, гораздо более многочисленные, чем четыре указанные выше) конкретные способы приобщиться к этому богатству.